Я тут недавно ремонт в магазине закончила. Начиналось все как всегда: думала перебрать старье, пыль погонять, окна открыть, народ позвать, а может, и стены в яркое перекрасить… но на каком-то этапе что-то пошло не так.

Заигралась!

То ли перемен захотелось, то ли гормоны, а точнее климакс – и все-все в кучу сгребла: и хорошее и плохое… Вдруг смотрю, а ведь вся куча – сплошной мусор, и стены эти жуткие залатанные. И что тут менять? Тут все на куски рвать нужно! Обои старые давай отдирать – и сил-то столько появилось! И из зеркала смотрит на меня такая уверенная, высокая и задиристая, и все она может, и рвется в судьбоносный бой!

С магазином не все так просто. Да и не магазин он вообще, а обменный пункт. Продать-то ничего нельзя – ну, разве если кто умеет, о таких я тоже слышала, но простым и глупым, как я – только обменять. Да и то не все подряд. Мусор этот – его только облагородить и в новые коробки сложить. Поменять можно, но знать бы как, а то все больше «шило на мыло» – и весь бизнес. Прыгаешь через коробки, а годы идут, и уже к пятидесяти магазин больше на склад похож. Все тут: и что ты мне обещал, и все, чего я, дура, ждала, и все, чего уже ни от кого и не жду, и сплетни, и сказки, и эти ожидания глупые, как лепестки полевой ромашки: «позвонит – не позвонит»… И письма эти, зачем тебе их писать-то приспичило? Они мне душу отравили, а любви не дали… И эсэмэска эта печальная, душевная, детская, за месяц до смерти твоей, и еще весь хлам под названием «мечты».

Мечты – товар дешевый, но места занимает будь здоров! И его вообще ни на что не обменять, и он, как туман влажный – надышишься и потом хоть в петлю. Ну, сами посудите: сидишь так за кассой, а в магазин уже год как никто не заходил, и летаешь: «Вот бы мне ноги, как у Анджелины Джоли… да тьфу ты, нет! Мужа, как у Анджелины Джоли… тьфу ты, ну такого, как бывший ее муж! A ноги – ноги пусть мои будут, но как в 16, а грудь, как у Моники Белуччи, и яхта, как… как в Монако у причала… или как у той же Моники Белуччи». И весь этот ненужный дым – он и не выветривается из магазина, и запах у него ни с чем не спутаешь. Пахнут мечты эти – ожиданием и разочарованием, и годами их копишь, и иной раз придешь в магазин, а дышать и нечем, хоть на дворе и весна.

А там, в красивой такой, серебряной, маленькой резной коробочке, спрятан кусочек, на камень похожий, сухой и старый… Надежда, что ли? За кассой его храню, в ящичке выдвижном. Бывает, зайдет человечек, я ее рукой нащупаю и, пока он мой хлам изучает, глажу ее. A она холодная, зараза, и пальцы мерзнут, и умирает надежда… и смотришь, а он уже ушел. Бывает, достану коробочку, смотрю на нее и думаю: «Kто знает, может, в следующий раз?»

Ремонт начала еще и потому, что ни дышать, ни жить в магазине в последние годы было невозможно – ну, или так казалось. Скучно, душно и развернуться негде. Так и начала: двери нараспашку, окна выбили – новые, модные, пластиковые ставить решила, а то зимой старые текут и ветер в них воет. Сгребла все, что могла, в кучу, вывеску на дверь: «Идет ремонт, ждите».

Под самой крышей на крепкой полке наша с тобой семнадцатилетняя жизнь стояла. Пыли за эти годы накопилось на полке не один килограмм, и лучше бы было ее и не трогать. Разве что подуть на крашенные статуэтки пару раз, чтоб она с твоей деревянной головы слетела, и оставить дальше пылиться. Но я радикально решила все менять, тебя с места снимать и мыть под холодной водой. Только дотянулась до полки, и даже еще ее не тронула, а так только, все это наше хрупкое счастье в охапку собрала – а полка возьми и тресни.

Стою на лестнице, а вы все в руках у меня: и ты, и семья твоя, и дети твои взрослые и мне непонятные, и работа твоя, и болячки, и депрессия. Депрессию ты семнадцать лет лечил химией, а я тебе твердила, что если б ума было больше, душевных болезней было б меньше. Сердце твое в моих руках, которое твой доктор каждый год под проволочками слушает, а ты к нему прислушиваешься по ночам и в госпиталь его носишь в страхе своем перед смертью – а оно у тебя здоровое, я это точно знаю. Ты просто боишься умереть, ты и заснуть не можешь поэтому, глаза боишься закрыть и ночи боишься – что погладит она тебя, а веры в светлое у тебя нет, а значит, из темноты на свет и не выйти.

Полка треснула, лестница под ногами шатается, и поставить вас всех больше некуда. А тут пыль эта предательски в нос полезла, дышать невозможно в нашем с тобой душном мирке – и упала я на пол. Ударилась, вы из рук все вывалились и покатились. В детстве мне нравилось собирать деревянные катушки от ниток для шитья, они тоже тут где-то, все тут. Лежу на полу, смотрю, как ты по нему катишься, и думаю про эти катушки из детства – и звук, когда ты упал, был такой же пустой, как у такой катушки.

За годы твоя фигурка из дерева высохла и, выпав из моих рук, треснула, но больно было не только тебе – мне тоже лежать на полу с разбитым сердцем, под ворохом пыли наших с тобой ожиданий, было непросто. Видимых повреждений не заметно, ноги целы и голова не разбита, а внутри что-то порвалось, в самом животе, лопнуло и разлилось. Яд это был, я сейчас знаю.

На ноги подскочила, ведьмой обернулась, и все пришло в движение. Я ж думала, это ты виноват; я ж думала, это ты не знаешь, как меня развеселить, как свободы мне дать больше, как подарков мне подороже купить, как любить меня искреннее, как ждать меня вечно и никогда не дождаться. Коробки, в которых наши с тобой обиды хранились – разорвала, все оттуда достала, все твои глупости. Твое неумение пить вино и умение быстро напиваться пивом, твое неумение врать и твою наивную честность там, где ее никто не ждет, твою лень месяцами, когда тебя не заставить лампочку сменить, и активность бешеную, когда ты часами все ремонтируешь, приклеиваешь и прибиваешь, и спасения от тебя нет.

Музыка заиграла – это, видно, я разбила твой старый телевизор, и на прощанье из него полилась на меня зажигательная мелодия из твоей любимой программы – никогда не знала, как она называется, то ли «Танцы со звездами», то ли еще как-то, но просмотры этой программы меня приводили в бешенство. Я тут живая сидела и напивалась шампанским, либо уезжала к подруге трепаться ни о чем, либо уходила спать, а ты смотрел, как профессиональные танцоры кружат медийные лица в вальсе, и был счастлив. И как ты мог мне позволить скучать.

Все твои страхи на части разрывала, всю твою слабость, всю свою наглость и гордость из запасников вытащила и мерзость свою свету явила.

И когда силы закончились и все семнадцать лет жизни нашей были разорваны мной на мелкие кусочки, и собрать их воедино больше было невозможно, я вдруг упала на каменный пол и содрогнулась в одиночестве. Здесь же валялись наши с тобой ленивые воскресенья и объедки тобой приготовленных ужинов при свечах, и мой разрушительный смех на тех потрясающих вечеринках, которые ты всегда организовывал для меня, и золотой «ролекс» на Рождество, и Тихий океан, и как ты меня ждал у причала, когда я прыгала в океан со скалы, и то, как ты плакал и умолял меня не уходить, а я ушла.

Ветер принес грозовые облака, и в пустые глазницы окон полил дождь. Старые рамы выбили, а новые еще не привезли, и вода с небес потекла слезами по лицу, и руки мои стали собирать обрывки открыток на полу, тех, что мы привезли из Аргентины. Черные жемчужины твоего ожерелья – и его я разорвала – валяются по всему полу, уже их и не собрать. Это ожерелье мы тебе купили на островах, и ты его сразу нацепил и обожал эти черные мужские бусы; теперь это всего лишь крохи моих воспоминаний нашей с тобой потрясающей жизни – их ты оставил мне. Ты меня не простил и память обо мне с собой не забрал. Письмо, что на Рождество из Аитутаки пришло, от Мии. Вестей от них уже давно нет, наверно, ушли за звездами в небеса. Перечитать бы его, но в глазах вода и букв не видно.

Труднее всего было закончить этот ремонт. Сидя на полу ночью в тишине магазина, я поняла, что эти мелкие кусочки счастья никогда не склеить воедино, а то, что было нашей жизнью, стало моей пустотой, мусором из воспоминаний, любви и теплоты… И как с ним быть? Из магазина ничего не выбросить, только обмен – а на что можно поменять семнадцать лет объятий?

Все наше я склеила воедино, все на стене: рваные куски счастья и страха; скандал, когда я ору до кашля; и океан за окном, и я плачу от радости; обиды и тот ужин – вкусный и редкий, и мы болтаем о будущем и о том, как вернемся сюда еще раз; и твои гадкие, злые слова по соседству с картинкой из зимней Москвы, где мы ловили снежинки ртом, а я потом боялась отравиться грязным снегом и запивала снежинки красным французским вином допьяна; и вся моя нелюбовь к тебе все эти семнадцать лет, и вся моя вечная любовь к тебе всю эту жизнь; и твое обещание ждать меня вечно, и то, что ты его не сдержал – все тут.

Тебя я спрятала в красную коробку из под зеленых туфель на каблуках – я их купила в последнее наше Рождество, и ты их не любил: я в них была на голову выше тебя, а тебе это не нравилось. После ремонта я убрала мой символ тебя туда, сами туфли поставила у двери, а красную коробку с воспоминаниями отнесла в чулан. Жизнь у меня яркая, у меня и чулан тут есть.

В магазине стало пусто, но я хочу верить, что просторно, и я снова счастлива, и ты любим другой женщиной, простой и понятной. На стенах теперь не обои, а отрывки меня, тебя, наших слов, наших несбывшихся надежд, наш океан и закат в Шотландии, и то, как я умею любить, и то, как мы не умеем прощать.

Все тут, и забыть я нас никогда не смогу.